Усилием воли излечившегося от рака. А вот ещё одна замечательная история о том же, только на этот раз дело происходит не в Венгрии 50 лет назад, а здесь и сейчас. Есть такой человек - Кирилл Волков . У него неоперабельная опухоль мозга, полтора года назад врачи отводили ему 3, максимум 5 месяцев . Казалось бы, с таким прогнозом ничего уже не сделаешь. Но вот что сам Кирилл пишет про себя на своей странице вКонтакте:

Так что я не стал "овощем", как предсказывал один мой бывший «друг». Наоборот, я смотрю на мир в удесятеренной как бы степени, его впитать, поймать, рассмотреть, стать большим неохватным оком, «все воспринять и снова воплотить», как говорил Волошин. И новый день, когда открываю шторы, сражает меня наповал, расстреливает меня сотней бликов, идущих от солнца. Я люблю любую погоду и любых людей. Мне очень нравится добавлять их в «друзья». Подумайте! какая алхимия: совершенно незнакомые люди становятся френдами, потом друзьями! Достаточно только их добавить!

Но продолжим...
Важнейшие литературные открытия: А. Лурия «Маленькая книжка о большой памяти,. книги Далай-Ламы 14 (какой классный дядька!!!)
Главные человеческие открытия: подружился с прекрасными людьми более чем из 50 стран по всей планете.
Главный плюс уходящего года: начал отсыпаться.
Главное открытие в себе: я могу взаимодействовать с опухолью (об этом в следующей главе)
Главное достижения: опухоль стала второй стадии и в два раза меньше по результатам ПЭТ
Так что: УРА! Спасибо друзья!!!

(Выделение жирным моё.)

Вдумайтесь: это всё за год сделал тяжело больной человек, которого по врачебным прогнозам уже год назад не должно было быть в живых. Многие ли из нас могут похвастаться такой трудоспособностью?

В данном случае, правда, болезнь ещё не побеждена окончательно, но явно отступает - на фоне неутешительного прогноза врачей это выглядит феноменально, если не сказать волшебно. Хотя на самом деле волшебства здесь никакого нет. А феномен есть. И феномен этот - человек и его разум и воля. В очередной раз доказывающие, что они могут всё.

В комментариях к своим записям Кирилл оставляет e-mail и пишет:

Пожалуйста, если у вас есть знакомые, больные раком - помогите им скоординироваться с Кириллом. И если нетрудно - просто перепостьте эту запись . Даже если у вас таких знакомых нет.

UPD. Конечно, я не призываю уповать только на волю, отказываясь от услыг врачей. Безусловно, нужно использовать все возможности - и в том числе максимально квалифицированное, оперативное и полное медицинское вмешательство. И тогда может оказаться, что воля+медицина могут сделать несколько больше, чем просто медицина. А поскольку результат в таких делах, как правило, двоичен, то этого «несколько больше » может оказаться достаточно для того, чтобы перевалить через эту грань, которая в конечном итоге отделит жизнь от смерти.

На одном из своих последних концертов Веня Дркин пел песню "Как прекрасен этот мир". Слушаю её - и ком в горле:
Ты проснёшься на рассвете,
Мы с тобою вместе встретим
День рождения зари...

Ровно то же я ощущал, читая "Несерьёзную книгу об опухоли" Кирилла Волкова.
Кирилл - кандидат филологических наук, его диссертация посвящена Набокову. В 2013 году у Кирилла обнаружили опухоль мозга.
Борясь с болезнью, он много писал: и научные статьи, и литературные зарисовки, но главным трудом считал именно "Несерьёзную книгу об опухоли".
Она написана простым и понятным языком простого человека. В ней много юмора, иронии и самоиронии. Например, он шутит над теми, кто употребляет слово "спасти".
В то же время Кирилл очень пронзительно пишет о жизни и желании жить.

Вот небольшой отрывок:
"Я - Кирилл Волков. И я хочу жить. Плох я или хорош, но
Я ХОЧУ ЖИТЬ
Я хочу творить, хочу смеяться над глупыми шутками, хочу любоваться закатами и рассветами, бегать по росе, глядеть на луну, хочу целоваться, слушать Битлз, уставать от работы, смотреть, как солнце пронизывает занавеску, напиваться с друзьями, обсуждать, спорить, встречаться, путешествовать, любоваться, восхищаться, злиться, отражаться, показывать пальцем, смеяться, и снова творить, и снова напиваться, и снова влюбляться, быть искрометным, хочу, черт побери, есть молочный шоколад с орехами (который мне нельзя).
И это все и еще тысячи глаголов я вкладываю в каждый день, в каждое мгновение, в каждое движение, в каждую частичку бытия. Приказываю себе «живи!» и ставлю кучу восклицательных знаков. Но я не могу даже крикнуть, если обожгусь. Еле встану, если упаду. Не смогу прокричать «спасите» даже в случае смертельной опасности. Я не могу даже улыбнуться – получится криво…
Я сейчас смотрю на сосны, ветви которых колышет ветер. Как он прекрасен! Как прекрасны сосны! Воздух! И эта листва, шелестящая на солнце! Ради всего этого я и живу!"

Кирилл умер в 2015, а в 2016 вышла эта книга. Я очень рекомендую всем прочесть эту книгу. Неважно, связаны вы с онкологией или нет (дай Бог, чтобы нет) - книга не о болезни и не о смерти, а о жизни и жажде жизни.

Это бесконечно грустная книга, написанная невероятно весёлым и жизнелюбивым человеком.
Это самая сильная книга из всех, которые я читал.

Я не прочитал самых лучших книг,
Я не дослушал самых лучших песен,
Я недопонял, не внял, не постиг,
Недораспробовал и не взвесил.
Но если счастье на свете есть,
То оно здесь, в этой самой точке,
Где так хорошо мне дышать и петь,
Где хочется жить веселее и проще.
Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу,
не хочу уходить отсюда.

Выписки из писем Кирилла Волкова

О смерти отца, об опыте проживания горя, о творчестве и о счастье.

Темнота иногда подкатывает к глазам, опечатывает, я бреду в ней, мне приходится месить ее ногами, я выбираюсь из нее; ей меня не одолеть. Не сломить. Потому что отец каждую секунду со мной. И так будет до моей смерти. И годовщины я жду - но знаю, что мне не будет тяжело, то есть будет, но что это нужно и правильно. Мне светло от того, что я прихожу на его могилу; я тоскую, но эта тоска почти радостная. в эти моменты я осветляюсь и все понимаю, он мне все объясняет. Каждый раз, даже когда глаза у меня полны слез, я улыбаюсь внутренне - потому что отец, каким я его накопил, унес в себя, сохранил и обессмертил - не может умереть во мне. И я благодарю судьбу, что не он меня оплакивает, что у меня на все хватает сил, потому что папа со мной, как со мной все мое детство, я сам, маленький, едущий на снегокате, который тащит папа. Я знаю, что именно так нужно это воспринимать - по-природному, циклически. А еще - и это, пожалуй, важнее всего: я не могу и не хочу прокручивать бесконечно трагические воспоминания о нем, в которых есть моя жалость к себе. Умер не только отец или друг, но умер человек.

Умер человек, и мне по-человечески предстоит пережить эту потерю, не жалея себя, продолжая его, улыбаясь ему, бесконечно благодаря его за то что он есть и не оставляет меня ни на шаг. Он везде, в каждой ветке, в каждом шорохе; мы беседуем с ним; я спорю с ним доказываю. Он словно бог - везде и нигде. Открываясь миру, принимая его, я обретаю отца; я радуюсь для него, я живу ради него, не позволяю себе лениться, существовать, пасовать, халтурить. Он действительно море. Когда я был на Черном Море, я сидел утром и смотрел на волны, такие тихие спокойные... Я думал, как жалко, что этого не видит мой отец; но тут я понял, что он и есть это море, и мне захотелось прикоснуться к воде, как к отцу, когда я пришел к нему в больницу, обнять его как тогда, почувствовать родную тяжесть его невесомых тощих рук.

Отец, да и любой человек для меня - это слабое сияние в памяти. Мне легко, мне радостно и грустно, потому что я осмысляю его жизнь целиком. А она была очень радужной. Когда я думаю об отце - я счастлив, я нежен к людям, я люблю жизнь, потому что именно таким - счастливым, нежным к людям и любящим жизнь был мой отец.

Свет, о котором ты пишешь, возник и у меня в душе, когда папа умер: смерть будто бы нивелировала все мои земные невзгоды, все преобразилось, стало восприниматься в другом масштабе. То, что обычно мне казалось важным и животрепещущим, проходило мимо меня и я не удостаивал это ни единым сокращением лицевого мускула. Поначалу я тоже собирал из кусочков образ моего отца, но потом я понял, что это психологически меня угнетает. Я вспоминал, что сам отец говорил мне о смерти близких: это нужно воспринимать стоически, спокойно, не падая духом... Я долго не мог понять, что он имел в виду; но со временем понял. Жизнь и смерть - два полюса бесконечного круговорота природы, которые нужно принимать. Природное принятие мира - вот что всегда меня поражало в отце, когда он ежедневно бродил в любую погоду и в любом состоянии по лесу.

Сейчас острая боль по отцу прошла: он кажется мне где-то в отдалении, смотрящим откуда-то на меня. В это "откуда-то" я верю как в единственного моего бога. Любое свершение в моей жизни, поступок, явление, удачу, провал я соотношу с той шкалой ценностей, которая была у моего отца. я просто думаю: гордился ли он мной? укорил бы меня? Или просто промолчал?

То одиночество, про которое я пишу, - это, скорее, онтологическое одиночество человека вообще, а не внешняя изолированность. Человек по сути одинок и пробиться к нему, прорасти травой в него, заглянуть за границу внешней отчужденности человека от человека очень сложно. Только в любви, в творчестве... Это осознание человеческой отчужденности было помножено на то, что, потеряв отца, я потерял собеседника, друга. Я до сих пор не чувствую потери непосредственно отца: просто ушел очень важный в моей жизни человек. И когда это случилось, мне очень хотелось с кем-то поговорить об этом,просто чтоб факт смерти оформился, перестал быть в невесомости, заземлился. "Но скорость внутреннего прогресса больше чем скорость мира / Это основа любой известной изоляции" - очень верно сказано у Бродского. Сознание очень быстро прогрессировало и в конце концов заблокировало мысль об отце как о длящейся существующей реальности, превратив его в воспоминание. Это Фрейд называл "работой горем" - болезненный, но необходимый для человека процесс. Я понимаю, что где-то глубоко во мне, в подсознании сумеречные образы смерти, боль, ощущение бесприютной бесконечной пустоты существуют и иногда, в минуты диалога с самим собой они вылезают, просачиваются, выполаскивая сознание, пропитывая его какой-то тихой тоской по детству. И кажется, что внутри тебя существует некто, укутавшийся пледом и забившийся в самый темный угол твой души, кто тебе дороже всех на свете... Так у меня отражаетсятоска по отцу - ностальгией по детству, по сказочному снежно-солнечному миру, в котором все было на своих местах и не могло быть иначе. Это - даже не знаю как назвать - психологическая идентичность, что ли?

Ты размышляешь о бытии и небытии - но для меня это еще не сформировашиеся категории, я в них не разобрался. Пока я вижу только реальность, смену приливов и отливов, приходов и уходов, которые нужно принять как данность и не задумываться, в чем их смысл. Крым меня спас: я писал дневнике, что мне нужна бесконечность в любой форме, и Крым эту бесконечность мне дал. Когда ты стоишь на вершине громадной горы и видищь на 40 километров вдаль, или когда всматриваешься в переливающуюся спокойную голубизну моря, ты отдаешь что-то этому пространству, растворяешься в нем, обновляешься... Ветер, окутывающий твое тело какой-то тончайшей воздушной тканью, будто бы забирает что-то в тебе, точнее, раскрывает тебя миру. Или ты сидишь на пляже у костра и поешь песни и ведешь тихие диалоги о чем-то важном, и звездное небо, прекрасное, как тысяча Нью Йорков, говорит, что твоя боль, твое существование, твои печали, обиды и радости ничто перед ним, величественным от горизонта до горизонта. Ты просто забываешь самого себя, отрекаешься от себя ради чего-то очень непонятного, но прекрасного. И печаль твоя по близкому человеку становится тихой, как свет утренней зари, или шелест волн или что-нибудь еще, нежное, задумчивое, детское...

Я вообще человек очень жизнерадостный, я люблю смеяться, чудить, люблю быть несерьезным, удивляюсь самым обыкновенным вещам, злословлю над общепринятыми истинами, переживаю по мелочам... Ничего уж тут не сделаешь, да и делать ничего не нужно. Та пустота, которая во мне образовалась, теперь наполнена кучей впечатлений, эмоций, кусочками реальности, до того разнообразной, что радуга по сравнению с ней - лишь лужа бензина."

Я тебе уже писал про "работу горем" - сознание пытается пережить горе, раствориться в нем, прожить его, в каком-то смысле умереть и заново возродиться. Меняется полностью система координат; у меня изменилось ощущение времени. Точнее оно просто распалось. У меня отрезали детство, мои ценности, отняли, развеяли, все мои воспоминания оказались фикцией, симулякром, инерцией того, чего уже нет, светом, идущим на землю от уже умершей звезды. Это обновление, преображение не может быть вечно, рана заветривается, кровь останавливается и новообретенные смыслы, ценности, границы твоего существования врастают в тебя, оформляются в словах.
Оформление словом - спасительный процесс, исторгающий всю боль из тебя, выговаривание, проговаривание (внутреннее и внешнее) вытаскивает из тебя жало небытия. Сознание миллиметр по миллиметру дает тебе почувствовать потерю близкого, не сразу, а постепенно, именно потому, что иначе человек сходит с ума (я абсолютно серьезно), начинается внутренняя гемофилия, рана продолжает кровоточить.

Жизнь и природа действительно мудрее нас. Память как фильтр не дает соприкоснуться мне даже с лицом отца, я пытаюсь, но не могу, попытки тщетно бьются о какую-то стену, внутреннюю, очень важную, психическую границу. Вспоминать насильно - значит насиловать природу. Отец для меня отошел куда-то, следит за мной, я с ним общаюсь, я думаю, как бы он оценил мои поступки. взвешиваю их на весах его, самой чистой и высокой, нравственности. и Это самое важное. Иногда у меня происходят трагические чувствоистечения: я смотрю фильм "Английский пациент" и вдруг начинаю плакать. Плачу всего лишь четвертый раз в моей сознательной жизни. Всегда стыдился слез, а сейчас, то есть когда я смотрел фильм, - мне не стыдно. И плачу не потому, что скорблю по моему отцу именно как отцу; нет. Я плачу по нему по-человечески. Моя любовь к отцу затмевается любовью и скорбью по нему как по человеку. Просто по человеку, которому волею судеб я обязан появлением на свет. Я отрешаюсь от себя и своих сыновьих чувств в пользу и во имя чувств человеческих. И это очень важно. Любовь и сострадание к человеку озаряет и объединяет людей. Я смотрю фильм и думаю, что он чувствовал, когда умирал, повторяю эту фразу миллион раз! Что он чувствовал? Задыхаюсь. Становлюсь им, пытаясь эмпатически вчувствоваться, вжиться в его состояние. Пытаюсь - не то слово; оно само, мое существо вживается в состояние моего отца. Это действие великого искусства - чувствовать чужую муку как свою, физиологически растворяясь в ней без остатка.

Но нельзя раздирать себя все время этой мукой: "А в сердце как в море - Прилив и отлив/ И сменою крайностей жив". Пойми: невозможно думать об этом постоянно - это путь саморазрушения, путь клинический и в общем известный и поддающийся классификации. Надо жить. Живи и не принуждай себя к постоянному трауру. Пушкин сказал, чтобы Н.Н. носила по нему траур только два года: какое чувство жизни здесь, моцартианское, легкое, принятие жизни как таковой, вместе со смертью. Мы загоняем в свои слова свою боль, чуть-чуть отделываясь от нее, отстраняясь или, точнее, остраняясь, смотря на нее, как в зеркало. Конечно, наш язык несовершенен и слова, даже самые тонкие, полупрозрачные, как крылья бабочки, никогда полностью не выразят твоего чувства потери. И знаешь, почему? Потому что это чувство меняется. Спокойствие - это то, что даровала (страшный глагол, но по другому не скажешь) смерть отца. После его утраты я ничего не боюсь.
Когда-то, когда тоска меня разъедала изнутри как серная кислота, я сочинил стихотворение, которое помогло мне выжить, поскольку переосмыслил и воплотил, ту муку, ту пустоту, которая черной рукой стиснула мне живот изнутри и повернула по часовой стрелке (помню это ощущение). Стихотворение, в общем, об обретении языка, горизонтов понимания и в тоже время само стихотворение и является этим языком.

А жизнь как темный лес, чем дальше – тем трудней,
Тем ниже сумерки, накатистей и гуще,
И только силуэты средь ветвей,
Каких-то призраков, давно здесь не живущих.
За каждым деревом все мнится некий знак
Не озарение, но тусклый отблеск света.
Луна, прошу, развей сей липкий мрак,
Раскрась его, рассей... Но тщетно, тщетно.
Ах, только бы не сбиться мне с пути,
Бредя в глухо-слепом непониманье
Зачем, куда и почему идти,
Кому в такую даль нести посланье,
И в чем оно заключено, скажи
Иль дай язык мне, чтобы обозначить
Все эти тени, блики, миражи
Добра и зла. Но тщетно, неудача.
Господь, хоть я не веровал в тебя,
Хоть отрицал Твое существованье,
Прошу, не оставляй сейчас меня,
Не унижай меня своим молчаньем.
Но он молчит. Лишь ветер в вышине,
И где-то в травах хруст неловкой мыши,
Прогрызший дырку в ветхой тишине.
Все спит уже. Так тихо. Еще тише.
Все тише, тише движется земля,
Еще чуть-чуть - и вот остановилась,
И темнота до черноты сгустилась,
Движенье сфер упало до нуля.
Но вот пройдя чернильный свой накал,
Ночь отошла, остыла, побледнела,
И лунный луч, прорезав облака,
Посеребрил листву белесым мелом,
И по стволам дерев спустился свет,
Достигнув пунктуации травинок,
И я пошел вперед, увидев след,
Как будто вновь обретший веру инок.

Так я обрел новою систему координат, язык, пунктуацию, в каком-то смысле самого себя нового, живого ради моего отца, который мне каждой минутой своего существования говорил - живи, впитывай жизнь, "полюбляй" (термин Толстого) ее, дыши воздухом. Смерть - лишь тот конец колеса, которое неизменно повернется. Умершие живут в нас, нами, сквозь нас. Память о них - и есть энергия их жизни, которая, по закону Ньютона, не может исчезнуть. И память эта - тоже живая, у нее есть свои сгустки, накаты, наплывы, срывы, защемления, свои нервы. Ее тоже надо беречь. И если природа засталяет зарубцеваться каким-то образом - это нормально. Память должна отдохнуть и снова зацвести в процессе болезненного, но удивительно светлого и прекрасного перевоссознания мира."

ФИЛОЛОГИ И ЛОГОФИЛЫ

Почему филология отпугивает талантливых ребят? Почему на филенках студенты не идут в аспирантуру (из всего нашего многочисленного курса в аспирантуру пошли только несколько человек, через три года к защите добрался только я один; остальные более талантливые, отвалились, перенеслись, не захотели). Почему в конкурс в аспирантуру / в институт, где я работаю, был один человек на место? Почему на рынке труда молодые филологи пользуются таким малым спросом? Почему даже самые классные филологи, зарабатывают мало (по сравнению с другими)? Живут в основном на выбитые неимоверным трудом гранты, вертятся, как белка в колесе? А нам, не первоклассным, что прикажете делать? Журналистика, масс медиа, учительство, перевод, полиграфия, колонизаторство перебивают рынок сбыта! У нас за филологическим образованием совершенно не закреплена сфера приложения. Кто остается в науке после аспирантуры? Почти никто. На этих "почти" наука и держится. Такова судьба всех ученых - скажете Вы и я, пожалуй, соглашусь, но почему биологи, физики, математики получают в аспирантуре больше, охотнее идут в науку, социально более уважаемы? "Потому, что работа со словом приносит менее заметные и эффективные плоды, она менее репрезентативна" - ответите Вы. Тогда как повысить ее репрезентативность? Как сделать так, чтобы филологами стремились стать молодые люди, чтобы филологи воспринимались у нас, как на западе - как всеми уважаемые члены гуманитарного сообщества, а не "замаскированные безработные", непонятно чем занимающиеся?

Попыткой ответить на эти вопросы и является данная статья. Прежде всего, репрезентативность филологии (и гуманитарной мысли вообще) связана с тем, что "мы страшно далеки от народа" и по духу, и по содержанию, и по форме. Дух и содержание - ладно! Но форму-то подобрать, сделать наш предмет не только уделом высоколобых, но и всех интересующихся. Почему на Д. Быкова ходят бешеные толпы народа, хотя говорит он подчас тривиальные, а часто и спорные вещи? То же и с Н. Басовской и Э. Радзинским? Почему одной из самых рейтинговых программ на телеканале "Культура" является гуманитарный проект "Academia"? Значит, запрос общества есть, но мы на него отвечаем только малопонятными книгами, не замечаем его, не хотим его замечать...

Вот почему я считаю очень важным труд популяризаторов, начиная от таких профи, как Ю. Тынянов, И. Андронников, Н. Эйдельман, А. Терц, которые сделали свой предмет исследований достоянием народных масс, спровоцировали, заставили перечитать - до тех же самых Э. Радзинского, Н. Басовской и особенно Д. Быкова. Пример Д. Быкова вообще очень показателен. Пусть он называет "символистским романом" все подряд - от Гончарова до Пастернака, пускай его обвиняют в "школьном" литературоведении и в отсутствии ссылок на предшественников (могу представить, что было бы, если бы он ссылался на всех своих предшественников!), пускай он интерпретирует "Евгения Онегина" как недописанный роман о декабристах (с чего вдруг?). Мы прощаем ему и это. Ученик А. Жолковского и И. Волгина - он показал, что невозможно говорить о писателях не перевоплощаясь в них, не будучи артистом в душе. Именно эта художническая часть страстной натуры Быкова позволяет ему оттачивать мысли до такой афористичной чеканности и вдохновенной искрометный слога, иронизировать, мгновенно проводя параллели с современностью, заваливать нас тоннами цитат, заставляет нас спорить с ним, перечитывать классику (как Генезис и Вальс в "Родной речи"). Он - провокатор и лицедей. Он своим примером продемонстрировал то, о чем я уже писал в своих не филологических работах -

ЧУВСТВО ИНФОРМАТИВНО

Науке еще придется доказать это. Это касается, прежде всего, физиологии; М. Норбеков, кажется, сделал первый шаг к этому, доказав, что эмоции напрямую влияют на пропускаемость мембраны в клетке. Смысл не может быть вне чувства, а чувства без смысла (на то он и "sense"). Гораздо информативнее написать нам, филологам, в рецензии "Роман скучный, как смерть / роман серый / бездарный / чудовищный / бесподобный"; "роман поражает своей солнечной красотой/хочется его цитировать бесконечно". Но мы экономим на себе, скромничаем, боимся обидеть автора, перехвалить, мы боимся выражать свои чувства! Мы запутались в "измах", "ациях", "проектах", "моделях", "матрицах", "авторских стратегиях"! Какой "проект", ей богу! Каждый пишет, как он дышит! И все!

Один филолог прочитал эту фразу и спросил меня: "Ты искренно так считаешь? Зачем тогда филология нужна?". Да! Я действительно думаю, что многие почти все писатели не создают стратегии, матрицы и поэтические модели, что идет упрощение реальности писательского мастерства. Более того, я утверждаю, что те, кто создают проекты, стратегии и модели - плохие писатели. Потому что расчет не совместим с вдохновением. "Зачем тогда филология нужна?". Я не знаю. Наверное, чтобы наслаждаться словом и миром. Другой цели для меня лично нет. Был бы очень полезный семинар: "Лучшие статьи 20-го века". Как "поверить алгеброй гармонию", соединить вдохновение и доскональный анализ? Как сделать так, чтобы не было скучно и в то же время не перегружать читателя ненужными лирическими отступлениями? Согласитесь, какое счастье учиться току искрометной мысли у Г. Гуковского, точной взвешенности образов у В. Вейдле, широте кругозора у Ю. Лотмана... И знаете, какую книгу нужно прочитать до того, как написал рецензию или статью? Книгу Норы Галь: "Слово живое и мертвое". Гениальная книга! Как часто в академических статьях исследователи пишут мертвыми не расцвеченными черно-белыми словами (а какими же они еще могут быть? - спросит меня читатель), явно страдая глагольной недостаточностью, авитаминозом эпитетов, выдавая собственную безликость за научную отстраненность и объективность, рождая в нас блеклые тусклые образы, с полной убежденностью, что если мне, автору, это интересно, так значит и Вам тоже, читатель. Конца предложения ждешь как Спасения... Они, эти исследователи, прячут собственную страусоподобную индивидуальность в песок сносок, ссылок, "измов". Неакадемические статьи более яркие, человеческие, но в них тоже встречаются "полумертвые", "недоживые", официальные, ничего не значащие слова - вроде, и тема интересная, и пишет хорошо, но чего-то не хватает. Что это значит? Мертвые слова не рождают в нас никакого образа, делают восприятие автоматическим, стираются, читаются по инерции... Не мысль должна стыдливо маскироваться словами, а слова должны ее выражать. Если пробиться все-таки к мысли, то она окажется простой. Язык исследователя должен перебуравливать саму почву, смысловые пласты моего сознания, а не оставлять невнятные борозды на поверхности.

Будьте искренними, господа филологи! Не экономьте на себе! Рассуждайте не о значениях (вы же не лингвисты!), а о смыслах, о том, что это произведение значит для вас , признавайтесь в любви к прекрасным творениям, дарите себя, а не оставляйте самое главное про запас в жанре "это уже тема отдельной статьи". Экспериментируйте, смешивайте краски, играйте, сочетайте противоположное! Лотман, условно говоря, смешал кибернетическую теорию кодов с культурологией, лингвистикой и литературой! Получилась структурная семиотика (по-моему, самая интересная наука на свете!). Шкловский - писал не статьи, а законченные литературные произведения, щедро черпая метафоры из других областей! И от него невозможно оторваться! Каждая его статья, даже каждый абзац - манифест, маленькое произведение искусства, стиль которого ни с кем не спутаешь! А кто сейчас читает гениального Бахтина?! Кроме, быть может, самой искрометной его книге о Рабле да бесед с Дувакиным! А почему? Потому что в книге о Рабле и в "Беседах" видна его неординарная, фонтанирующая идеями личность, чувство! Потому что нельзя прочитать о карнавале и не восхититься! Потому что язык Бахтина не слишком философичен, а наоборот гибок, воздушен, искрист! Он заражает нас своим виденьем, своим стилем, он ворожит, колдует, он сам - карнавал! Заметьте, многие большие филологи пришли к простоте и искренности, их последние книги - исповеди, попытка поговорить о главном, но в максимально упрощенной форме - М. Бахтин ("Беседы с Дувакиным"), Ю. Лотман (о нем скажу немного подробнее позже), М. Гаспаров ("Записи и выписки"). Академичный С. Лихачев пишет для детей ("Письма о добром", "Письма о добром и прекрасном", "Заветное" и т.д.), А. Чудаков написал роман-идиллию "Ложится мрак на старые ступени". Думаю, просто замечательно, если такую книгу напишет А. Долинин. Многие не успели написать их главную книгу - либо погибли, как Г. Гуковский, Б. Томашевский, либо были заняты другим, как В. Жирмунский. Вспомним, что даже погруженный в теорию Б. Эйхенбаум в 1925 году испытывал ощущение "промежутка", кризиса, упадка, разочарованности и неуверенности в себе, внутреннюю потребность уйти от академизма, от статуса профессора по "формальному методу" к желанию делать настоящее дело - изучать литературу не в теории, а в живой взаимосвязи с историей, биографией, психологией писателя, мечтает "написать что-то вроде: проблема жизни у людей начала XIX века" . Так рождается прекрасная книга о Толстом. То же происходит с Ю. Тыняновым, который пишет свои замечательные романы.

Вообще, чем шире гуманитарий, чем точнее, выразительнее, ярче он в слове, тем более он способен просвещать и говорить о главном - в нашей одновременно культурной и нечитающей стране, где разрыв между гуманитариями и остальными колоссален, где 99% населения говорят "обеспечЕние", а не "обеспЕчение", где слово "отнюдь" стало роскошью, которую не каждый может себе позволить, где самым популярным автором является Д. Донцова, а участвующие в соцопросах не знают, когда началась Вторая Мировая Война и всерьез задумываются, кто был сильнее, "Наполеон или Бонапарт"... Да что говорить, когда каждый второй из нас, филологов, говорит "довлеет над"!

Так что просвещать и еще раз просвещать! Самих себя, в первую очередь! Именно эта, просветительская деятельность гуманитария как герменевта, переводчика смыслов, если угодно, копирайтера самого себя заставляет задуматься о репрезентативной стороне филологии, о путях, по которым мы передаем эти смыслы. Представьте, что Вы работаете в архивах и находите там, не знаю, неизвестное письмо Пушкина (исторически, понятно, бесценное). Или Вы обнаружили нечто в "Евгении Онегине", объясняющее законы пушкинской поэтики, и у Вас есть шанс донести до читателя самое важное, ваше собственное - пускай маленькое - открытие о его произведении, то есть сдвинуть наше мироощущение с мертвой точки, изменить его понимание, перекодировать, сделать живым.

Что вы выберете?

Что для Вас труднее?

Это выбор принципиальный (хотя в реальности это может быть совместимо). Письмо ничего Вам не даст, кроме объяснения биографии поэта. Или почти ничего. Понимание рождает чувство. Фактически, это выбор между внешним открытием и внутренним, а если посмотреть глубже - решение проблемы, где подлинная биография творца - в букве документа или в художественном слове, в "изгибах его языка", как говорил Бродский? Что нам важнее читать - "Гоголя в жизни" В. Вересаева, грандиозный гербарий из документов, описывающих внешнюю жизнь поэта, где слово автора растворено в литературе факта, или же биографию Набокова "Николай Гоголь", артистическое, смещенное, сомнамбулическое проникновение в микрокосм гоголевского слова, где нет места свидетельствам современников и историческим документам. Филолог - это Вересаев и Набоков в одном лице, но перевес должен быть в сторону Набокова - невозможно почувствовать произведение, не приобщившись, не вдохновившись, не став на какой-то момент Гоголем. Филология - даже самая очищенная от меня - все равно сфера моих проекций на реальность. Личность исследователя не может быть вне информации. НЕ МОЖЕТ.

Но вернемся к письму Пушкина. Найти письмо в архиве может любой гуманитарий, оказавшийся в нужном месте в нужный час, а выразить свое понимание художника можете только ВЫ. Вы знаете, раньше вересаевской позиции - считал, что найти и прокомментировать письмо Пушкина или Гоголя, отыскать что-либо неизвестное из истории литературы - это самая большая мечта, сладкий сон, который видит, наверное, каждый филолог. Ведь это же культура! Так формируется сохранение, передача и ретрансляция нашей жизненно важной негенетической информации, базис текстов, необходимых человечеству...

Человечеству! Не человеку! Общности, а не индивиду. Не мне, Кириллу Волкову! То, что важно для онтогенеза, не всегда важно для филогенеза. Ну, интересно, да, я очень люблю письма Пушкина, а тут еще одно! Праздник! Но теперь я думаю: для чего нужна гуманитарная мысль, если она не способна пробиться от человека к человеку, если она не может изменить наше восприятие мира хоть на миллиметр, что-то сдвинуть в нем, обнулить наш язык, ради языка, на котором говорил художник, то есть изменить наше сознание и мироощущение, "понять другого человека (и другую культуру, другую эпоху)...", как писал С. Аверинцев? Я все-таки наивно верю, что академическая филология не обращена во внутрь, не предназначена только для себе подобных, трухлявых сознаний, покрытых архивной пылью, запутавшихся в паутине дат, создавших гуманитарное зазеркалье и пишущих фактически для самих себя! Не просвещающих! Но тогда почему вход в чудесный мир книг строго по пропускам?

Объясните мне!

Многие мои знакомые математики, химики, программисты начитаннее, чем я, но говорят, что академическая (и особенно теоретическая) филология их пугает. История - не пугает, психология - не пугает, культурология - нет. Только теоретическая филология... Зачем пугать? Вообще, как любовь к слову может быть теоретической? Как можно любить, например, детей теоретически?

И еще вопрос: нет ли в этом чего-то сектантского? Приятно сделать гениальное открытие в филологии, но еще приятнее знать, что о нем знаешь только ты, может еще горстка профессоров! Филология стала областью приложения наших комплексов, желания стать инакомыслящим, избранным, посвященным. А если то, чем я занимаюсь, не так уж важно для мира? Тогда моя система ценностей рухнет! Нет! Лучше уж миру не знать, лучше уж шифроваться... Но еще Растр говорил, что личность становится личностью только тогда, когда может взглянуть на себя со стороны, стать не только субъектом, но и посмотреть на себя как на объект.

Филология рождает собственную мифологию, желание (часто подсознательное) заколдовать читателя сносками, терминами. Когда я работал в одном филологическом институте - не буду говорить в каком - я встречал сотни талмудов, которые написаны космически непонятным языком с несколькими тысячами сносок, этих жертвоприношений нашим идолам! А сколько диссертаций, составленных из мертвых слов, где росток живой мысли не пробьется сквозь корку "измов". Моя диссертация одна из них. Сейчас переделываю ее во что-то человеческое...

Вы замечали странный парадокс, что докторские диссертации читать подчас легче, чем кандидатские? Потому что им не нужно доказывать свою профпригодность ни себе, ни окружающим. А кандидаты боятся оступиться, не прикрыть тылы, угодить впросак... Такая школа, наверное, нужна, но нельзя же быть кандидатом в душе всю жизнь!

Задумаемся.

Почему мы изучаем историю литературы? Чтобы поднять духовность? Вижу этот увлекательный процесс! Сижу и поднимаю духовность! Расширить свой кругозор? Опять мимо! Поговорить о прекрасном? Но сколько в литературе того, что никак не соотносится с "прекрасным"! Ответ на самом деле прост и очевиден: мы изучаем ее потому, что это интересно! Но почему то, что интересно мне, должно быть интересно Вам? Переформулирую: как сделать так, чтобы то, что было интересно мне, было интересно Вам? Каким волшебным способом?

Я знаю только один способ. Раскройте смысловые миры книги, сразите меня наповал, переверните мое ожидание, докажите мне, что это интересно, выйдите за рамки дискурса, традиции, системы (или, как бы сказал приверженец мертвого слова, "парадигмы сознания") хотя бы одним словом. Не закидывайте меня цитатами и интерпретациями других, никому не нужных, интерпретаций! Пишите ярко, со вкусом! Чтобы запоминалось, хотелось цитировать! Час думайте над тем, что сказать! Два часа - над тем как сказать! Три часа! Десять часов! Десять дней! Ищите новую форму! Не надо мнить себя гениальными теоретиками, которых поймет лишь маленький круг избранных. Но как говорил, кажется, Ландау, плох тот ученый, который не может объяснить первой уборщице, чем он занимается.

Чего стоит Ваша работа, если она ничего не прибавляет к пониманию художника! Термин хорош, когда он оправдан, когда без него нельзя, когда он живой сгусток языка, помогающий переосмыслить произведение.

Я работаю в отделе Серебряного века. Что-то прочитал. Ну, узнал я, что "мифопоэтический инвариант многих сюжетных архетипических матриц в Серебряном веке изоморфен жанровым структурам, обусловленным историческим генезисом". Как это помогает мне понять Блока или Белого? Что я буду с этими "матрицами" делать? Кажется, Ю. Оксман писал М. Азадовскому, что в какой-то книге о Гоголе, хорошей, замечательной, не хватает воздуха... Так вот, я чувствую, что мне в этой фразе не хватает воздуха, я задыхаюсь от "немотивированного неосинкретизма", "посттрадицинного панмифологизма", от "интерференции мифоциклической нормы", от "вторичной дискурсивности текста"... Иногда понятными остаются только предлоги и союзы. Часто я задаю себе вопрос: "Зачем все это?". Не понимаю, чем занимаюсь я, чем занимаются мои коллеги. Когда я задаю вопросы, мне говорят что-то об "историческом иконизме метаязыка", мелькают какие-то цитаты, слова "дискурсивная несбалансированность", "метаязыковая трансформация", "герменевтико-феноменологическая константа"... Я сижу, киваю. М. Л. Гаспаров призывал филологов "отречься от себя и раствориться в своем высоком собеседнике", "отучиться от духовного эгоцентризма". Это так мы "отрекаемся" и "растворяемся", да? Через "исторический иконизм метаязыка"? Язык исследователя должен быть легким, воздушным, метафоричным и точным; он должен обогащать произведение и его смысл, а не заслонять его, вися на нём пудовыми гирями.

В храме нашей филологической науки никогда не скажут "превращение в хаос или космос", а скажут "космонизация", "хаотизация", вместо "глубокой трагичности" у них "глубинная трагедийность", "противоположность" у них оборачивается "контраверсой", они не "обозначают", а "маркируют", они не "равнодушны", а "индифферентны", "относительность" оборачивается "релятивизмом", "двузначность" - "дуалистичностью", "восприятие" - "рецепцией", "уместность" - "релевантностью"... Вы не встретите там "особенностей", а только "специфику". Предлог "над" у них преобразуется в "антипод". Шучу. Филолог должен хранить язык, прояснять его, а не затемнять его, замусоривая бесконечными цепочками из существительных в родительном падеже.

Мы должны заниматься не "дискурсивностью панмифологических матриц", даже, в конце концов, не историей литературы (прошу Вас не падайте в обморок!), а САМОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ, изучать ее волшебные процессы. Там где филология не переходит в психологию - там она в 99% бесполезна. Может, вы не понимаете, но главная и конечная цель науки, как и искусства одна - остранение. Это понимание другого как себя, а себя как другого. Смещение границ. Я это понял, когда термин "остранение" встретил не только в исследованиях В. Шкловского о Толстом, но и уА. Лурии в "Маленькой книге о большой памяти". Они независимо приходят к одной и той же мысли.

Меня это, честно говоря, поразило.

А что делают логофилы? Они ходят, с "трагедийностью" в глазах, пришибленные "контраверсой", "индифферентные" в своих "рецепциях", да кому же часто "довлеющие над"... Уже слышу голоса: "Но сложность языка неизбежна! Бюрократизация! Грант не дадут! Мы бы рады!". Какая пошлость говорить так! Вы один ответственны за ваши слова! И весь суд с вас.

Вторая пошлая мысль, которой вы защититесь! "Но ведь и у Ю. Лотмана, М. Гаспарова, С. Аверинцева, У. Эко и других "классиков" литературоведения можно найти логофилию!" - скажете Вы.

Гаспаров и Эко, к примеру, всегда были невероятно точны и просты определениях, а Аверинцев признавался в одном интервью, что тратит много времени, только для того, чтобы писать ясно и просто. А Лотман! Вы у него не встретите ни одного "изма". С какой мощью и простотой он утверждает свои новые научные принципы в книгах о Пушкине и Карамзине! Всеохватная энциклопедичность его волшебного интеллекта уже в "Анализе поэтического текста" сочетается с необыкновенной простотой изложения в "Не-мемуарах" и "Беседах о русской культуре" (в ТВ выпусках и книге). В "Культуре и взрыве" и в последней книге "Непредсказуемые механизмы культуры" он описывает космически сложные вещи удивительно простым языком. Ему не нужно ничего доказывать. Он словно океан сочетает все берега наук своим пониманием. НЕ ОБЪЯСНЕНИЕМ (кому оно нужно, если оно не питает понимания?), СЛЫШИТЕ, А ПОНИМАНИЕМ. Его образное, яркое виденья текста, человека, культуры высвечивается в множественных контекстах, в культурных перекрестках, во вселенной смыслов. Нам до этого расти и расти. Но почему бы не вливать свой скромный чистый ручеек в озеро понимания? Разве это трудно? Ведь для этого нужно, в сущности, только одно - искренность. А все ваши знания, ну придет еще кто-нибудь обнаружит еще что-то новое, потом еще... И таких людей сотни. Разве в этом суть? Истины мы не узнаем, у нас есть только правда, только точка зрения. Абсолютное не достижимо, как бы мы не мечтали. У нас в руках только относительное. Так утвердите его в моих глазах. Сделайте его абсолютным, преобразите меня, родите мое новое восприятие. Хоть на миг? Хоть не надолго? Разве не ради этого мы живем? Разве не в том счастье, любовь, созидание, вдохновение? Тот самый процесс, который так блестяще описан в "Охранной грамоте" Б. Пастернака, когда действительность "предстает как бы в иной категории", когда душе, словам В. Жуковского, "Зримо ей в минуту стало /Незримое с давних пор", когда поэзия, по словам Бродского, оказывается "колоссальным ускорителем сознания, мышления, мироощущения"? Не может быть любви без поэзии и созидания, нежности без перевоплощения. Мы счастливы только тогда, когда относительное делается абсолютным хоть на миг? Ради таких мгновений мы живем ("Я был счастлив 2 минуты" - читаем в дневнике Л. Толстого) и тогда мы как бы не принадлежим самим себе. Это хорошо описано в стихотворении Блока "Художник". Филология это тоже любовь. Любовь к слову.

Наука о слове должна быть наукой по содержанию. Но иногда - в самых редких и нужных случаях - это может проявляется в форме (например, в комментарии; и то комментарии Ю. Лотмана и В. Набокова в "Онегину" превосходны!) Я уверен, что подобную мертворожденность такого законсервированного языка осознают и сами филологи, считая почему-то, что прогресс возможен в закрытой системе (в том числе (мета)языка), хотя Илья Пригожин давно доказал, что принцип любой живой системы - есть умение перестраиваться, быть коммуникативно открытой, жить, развиваться, расти. Это вопрос о границах, об идентичности гуманитарного сообщества, проявляемой в языке, о гипотетической возможности ее потерять. История говорит нам, что диалогичность в любом ее виде никогда не была ущербна для понимания, индивида, сообщества, государства. Закрытые структуры, информационно центростремительные, исчезают, не выживают в нашей конкурентной среде.

А здесь... Сущности множатся. Вы слышали когда-нибудь про бритву Оккама? Я боюсь, Вы ее и в руках не держали. Она заржавела, притупилась. Мы как бы доказываем, что мы, не хухры-мухры, а филологи! Вы думаете, любой книгочей так может! А мы ему лепим "вторичную автомифологизацию дискурсивных форм"! Вот пускай этот книгочей и думает, что это значит! На сотню мертвых слов в этом "запустелом улье" иногда одно живое! Безликие слова, стертые образы, скучные ожидаемые метафоры. Как мы избегаем художественности (видимо, думаем, что от слова "худо")! Для чего мы читаем произведения, думаем о них? Ради "вторичной дискурсивности текста"? Это мы должны изучать? Ради этого произведения создаются, выдумываются, вымучиваются? В конечном счете, мы должны понять, как выражаются в слове добро и зло, о любовь и ненависть, человечность, тоска и одиночество! Нужно в них прорасти, ощутить произведение "позвоночником", как писал Набоков, увидеть его как особую реальность! Филолог - коллекционер реальностей, снов, состояний, это биолог, который наблюдает за произведениями - сначала в зачаточном состоянии, потом в развитии, потом в раскрытии, движении, росте, видящий все токи и нервы. Он - ювелир, который берет и рассматривает произведение на просвет, как диковинное сокровище, любуется переливами смыслов, хитросплетением сюжета, языковой структурой, многогранностью! Филология без эстетики невозможна. Это же филология, любовь к слову. А получается часто логофилИя (звучит, как название болезни). Сколько логофилов корпят над никому не нужными статьями и диссертациями! Их 99%! Среди них есть знаменитые и безвестные, очень талантливые и бесталанные совсем. Обращаюсь ко всем вам!

Сделайте так, чтобы после прочтения Вашей статьи во мне не мелькали бесконечные "измы" и "ации", а я почувствовал смысловую наполненность, теплоту, восхищение окружающим миром. "Чужое слово" делается на миг твоим. Этот волшебный процесс, родственен любви, преодолению границы чужого бытия.

Именно с этим ахматовским чувством нужно подходить к произведению. Если нет этого чувства бережности к чужому слову, этой зыбкой нежности к уже написанному - как к малышу, да к тому же чужому, не своему (здесь ответственность еще больше), то значит наша работа бессмысленна. Представьте, что мы исчезли. Что нас нет больше. Что от нас останется? Груда терминологических лабиринтов? Сомнительный замок, созданный из мертвых слов? Что?

Прошу Вас! Не закидывайте меня цитатами, датами и сносками! Какая мне разница, что третьесортный писатель издал свое сочинение не в июне, скажем, а в июле какого-то года. Лучше подумайте, как бы Вы сняли произведение на камеру своего воображения. Филология не самоценна и не самоцельна, она - лишь необходимые леса нашего понимания писателя, его мира, дара и слова, леса, которые по возведению здания легко убираются - чем легче, тем лучше. Конечная цель пушкинистики - все-таки Пушкин, как бы мы не любили Бартенева и Анненкова.

Филология не может быть вне критики, вне личности пишущего, она не может быть внесубъектна. Кстати, на Западе филологические работы называются просто "критическими работами". Осмысленный, значит о-человеченный, пропитанный личностью, вписанный в его систему координат и ценностей. Л. Гинзбург писала, что грош цена филологу, если перед ним стоят только научные цели. Я не призываю к наносной красивости слога (упаси боже!), а лишь к выверенности, точности, простоте языка. Не упрощению/уплощению собственных мыслей, а к простоте . По верному замечанию Ю. Лотмана, в структурном плане простота сложнее, чем сложность. Писать просто о сложном - это высшее достижение. Раннее слово Б. Пастернака сложно и невнятно, хотя и безумно талантливо; простота позднего Пастернака чарует. Она гениальна! Как часто мы о самом простом пишем сложно. Без терминов нельзя обойтись, но многие, очень многие вещи нужно проговаривать, объяснять, упрощать, и если Word подчеркивает слово, стоит задуматься: может быть его заменить, может быть сказать проще. Для того, чтобы писать интересно нужно оставить пространство между идеей и ее выражением, подобрать форму, преодолеть инерцию научного языка, обновить его, переосмыслить, выйти за пределы традиции. Как доказывают открытые лекции А. Зализняка по берестяным грамотам, книга В. Плунгяна "Почему языки такие разные?", книги Н. Эйдельмана по истории, поздние книги Н. Бехтевой, особенно "Магия мозга" и Далай-Ламы 14 по буддизму, лекции Вяч. Иванова по науке, культуре и антропологии, и многое-многое другое - простота изложения не снижает научности, а лишь преумножает ее. Я призываю к здоровому компромиссу между нашими мыслями и доступностью их изложения. Почему все пишется с такой серьезной миной? Почему хотя бы иногда не посмеяться над собой? Поиграть в филологию? В игре рождаются все открытия, потому что игра вне принятых рамок, она сдвигает твою точку зрения. Я пишу книгу про гениев изучил уже около 50 случаев абсолютной гениальности - от Леонардо да Винчи и Паскаля до Эйнштейна. И я с удивлением понял, что гений, в сущности, ничего не открывает. Он лишь заново считывает мир. Играет в него. Игра подразумевает границу, но как бы находится чуть-чуть вне ее, на расстоянии. Гений переосмысливает мир, заново его собирает...

Мы не гении, увы! Но талантливы все! Я в этом убежден! Просто ленивы! Талант нужно расшевелить, вдохновить, отучить выражаться автоматически, так, чтобы сквозь асфальтированную корку нашего восприятия пробилось что-то новое и это что-то зазеленело, поднялось вверх, вытянулось к солнцу. Почему бы не поиграть в филологию? Хотя бы не попытаться? Ведь каждый из нас был ребенком, который конструировал мир. Почему не исследовать бахтинский карнавал, например, на материале комедии Кустурицы "Черная кошка белый кот"? Почему не написать статьи о поэтики комиксов или школьного сочинения? Если Вы изучили стиль писателя, напишите на него пародию! Это лучшая проверка! И если она будет удачной, то разберите ее! А если нет, то и не надо говорить, что вы изучили его стиль! Написать про ономатопею и метонимию, еще не значит, что Вы проникли в секреты писательского мастерства. А какие бездны смешного предоставляет нам фольклор? Как интересны исследования А. Мороза, посвященные "протестному фольклору" конца 2011 года!

У меня в диссертации был введен очень важный термин "герменевтическая модель интратекстуального вчувствования". Я переделал всю диссертацию, предельно упростил язык, структурировал ее, переписал ее более-менее живыми словами, но подобрать аналогичного "живого" слова не мог. Убрал "герменевтическую модель", но "инструментальное вчувствование", этот терминологический динозавр, пугал меня, он вроде бы был впаян в саму суть работы. Он не дробился никак, был как неделимый атом. И все-таки через два года я вроде бы нащупал аналог этому чудовищу - "ощущение затекстовой реальности". Так просто... Но на это два года ушло, чтобы превратить "мертвое" слово в "живое". Два года! Но это стоило того! Словосочетание вызрело во мне, ожило, обрело образ...

Наша культура семиотична, я понимаю, она пользуется кодами и шифрами. Сам человек так устроен, состоит из ДНК. Но не забиваем ли мы свое сознание терминами-шифрами? Не загораживают ли они сути? Хорошая филологическая статья - та, которую поймет почти каждый гуманитарно мыслящий человек (а их, поверьте, не мало!). Не отгораживайтесь от понимания, приращивайте его! Не делайте вид, что Вы пишете для узкого круга лиц. Вы пишете для себя. Ваша статья - отпечаток вашей личности. Не пишите "как мы писали выше", "как нам удалось показать", "как мы уже замечали"... Нет никаких "мы", не обобществляйте "я" до "мы", не прячьтесь за него. Только Я несу ответственность за свое филологическое слово, оно - мое индивидуальное и неповторимое лицо, хочу я этого или нет. Истину нельзя увидеть, увы, есть только набор точек зрения, "правд", интерпретаций. Наслаждайтесь языком! От слова "симптоматично" хочется умереть. Напишите "признаком / симптомом этого", "очень закономерно", "важным следствием этого", "неслучайно" и т. д.. Хорошая статья пишется от души, а не от разума. Живая статья, как и сам человек, направлена в мир, к диалогу, к другому человеку, она - открыта, она нас приглашает по-другому увидеть реальность, литературу, автора, произведение, в конечном счете, самого себя.

Плох тот психолог, который не помогает пациенту, а пишет только труды о психике.

Плох тот физик, который не умеет применить формулы на практике.

Плох тот филолог, который не помогает понять литературу конкретному человеку, а пишет для абстрактного сообщества. Адресованность, направленность, конкретность - важнейшее качество филологической статьи. Она лишь форма сообщения о произведении и чем прозрачнее эта форма, тем лучше.

Кстати о произведениях! После Ролана Барта стало модным рассматривать произведение как текст, который как бы не имеет автора. Автор умер. Все привилегии отдаются читателю, который может интерпретировать его, как хочет, крутить его, как Кубик-Рубика. Текст, по словам Р. Барта, открыт в бесконечность означающего. Ему присуща смысловая множественность: "Это значит, что у него не просто несколько смыслов, но что в нем осуществляется сама множественность смысла как таковая - множественность неустранимая, а не просто допустимая. В Тексте нет мирного сосуществования смыслов - Текст пересекает их, движется сквозь них; поэтому он не поддается даже плюралистическому истолкованию, в нем происходит взрыв, рассеяние смысла" . Текст объявляется не самодовлеющем бытием, которое нужно понять, определив его законы. Нет! Он как бы оживает, кокетничает с нами, играет, он сексуален, он объект вожделения, от которого читатель получает "удовольствие". И главное - его смысловая бесконечность определяется интертекстуальностью, в которую он якобы погружен и которая не имеет границ. Интертекстуальность стала самым питательным веществом! Куда ни плюнь - интертекстуальность, куда ни доплюнул попадешь в аллюзию. И не важно, что там автор имел в виду, что он даже в руки не брал книгу. Это мелочи! В "Курочке-рябе" видят предшественника Джойса, в "Красной шапочке" прочную интертекстуальную связь с произведениями Толстого, Пушкина сравнивают с Кэрроллом...

Постмодернизм, одним словом.

Нам все можно!

Интертекстуальность жирным слоем мажется на свежевыпеченный шедевр, вышедший из-под пера (пира?) филолога; хороший литературовед потребляет ее, как витамины и пичкает ими читателей. Я сам иногда использую этот термин, но понимаю, что никакой интертекстуальности нет - есть лишь неумение филолога анализировать произведение, нежелание увидеть реальную почву, откуда оно растет. Одним взмахом волшебной палочки оно превращается текст. Я старовер: я верю, что произведение в отличие от текста, живет по законам своего эстетического бога-демиурга, авторитарного автора-творца, чья воля и, в конечном счете, личность обусловливает "правильное", часто данному ему одному, автору, понимание всего произведения. Интертекстуальность как термин насквозь гнилой. Другого нет, пользуемся этим. Перефразируя Барта, я бы сказал, что главный лозунг современной филологии должен быть противоположен названию известной статьи Р. Барта:

ОТ ТЕКСТА К ПРОИЗВЕДЕНИЮ.

От "измов" - к человеку, от "трагедийности" к - "трагичности", от "текста" - к "произведению", от "терминов к чувствам". Поймите! Нельзя проанализировать "На холмах Грузии лежит ночная мгла", не прорастя в стихотворение, не представив влюбленного поэта на холме, не думая над ним, ни вымучивая его, не СТАВ стихотворением на какой-то момент, как говорит мой друг Тема Стрелецкий. Филолог - это ребенок, играющийся, сопоставляющий, познающий... Мастерящий маленькую модель своего маленького мира. Мы же все были детьми! Но мы бросаем в лицо читателю шматок "измов", комкаем собственную идею, умножаем сущности. Подумайте, какая мысль в том, что Вы написали? Перескажите ее простыми словами? Ааааа... Не можете. Мысли уже приросли к словам, одискурсивились, заактуализировались и законтроверсились.

Метаязык лишил Вас языка!

А если можете, то зачем писать мертвыми словами? Потому что так принято у научного сообщества? Сложность терминологии стала мерилом филологического веса. "Измы" - некий талончик в научное сообщество. Только не прячьтесь за Бахтина и прочих! Он-де писал и нам можно! Этот фокус у вас не пройдет! Относиться так к Бахтину, значит не понимать его! Он создал как бы надъязык : он нас приподнимает над обыденностью, над словесной инерцией, над автоматизмом мышления. Это даровано только ему. Может еще кому-то. Все его понятия "вненаходимость", "хронотоп", "карнавал", "амбивалентность" и проч. изменили сам научный язык, соединив филологию с эстетикой и философией. Если вы уверены, что вы так же способны на это, то флаг вам в руки. Я не способен. Но вообще меня оправдывает тот факт, что такое явление как Бахтин, рождается 1 раз в столетие.

Филология сродни поэзии, интимнейшее дело каждого, его личность, его понимание мира. Каждое предложение - территория борьбы между мыслью и словом. Сказали: "архетипические матрицы вторичной дискурсивности". Все. Вы эту борьбу проиграли. Не ваша мысль, а слово повелевает вами, термины рождают новые и новые тома, перегруженные словесным мусором. Филолог превратился в логофила.

Мне такая филология неинтересна и не представляется полезной.